Как иконописец художника победил
Известный столичный иконописец рассказывает, почему работал в фуфайке на 30-градусной жаре, рассуждает об общих чертах в творчестве Тарковского и Брейгеля и объясняет, на чем именно держится этот мир.
– Анатолий, от ваших работ буквально захватывает дух! Что такое для вас труд иконописца?
– Написание иконы – всегда борьба с личиной, которая от лукавого, во имя лика. А самое главное в ней – борьба за взгляд. Так говорил мой учитель, архимандрит Зинон (Теодор). Я очень многим обязан этому человеку! Еще он говорил, что иконописцу надо убить в себе художника. У художника, как у многих творческих людей, на первом месте стоит эго, амбиции. Это как змей, который кусает собственный хвост. Чтобы написать лик, нужно преодолеть много искушений, в первую очередь внутри самого себя. Только через смиренного человека Господь дает нужные образы. Поэтому труд иконописца – это тяжкая работа, для меня она сродни пути на Голгофу.
– Как вам удалось распрощаться с авангардом?
– Однажды я взялся за триптих по Омару Хайяму на тему мотылька и огня. В центральной работе мотылек должен был соприкоснуться с пламенем, а это очень опасный сюжет. Символично, что до того я изучал тему свечей. Я посмотрел на это новым взглядом. Эта история превратилась для меня в историю летящей на свет безвинной жертвы, я что-то осознал, и… больше не смог писать картины. У меня наступил глубокий кризис. И тогда в 1984 году судьба ниспослала встречу с архимандритом Зиноном, который и благословил меня на иконопись и дал задание написать образ великомученика Димитрия Солунского для иконостаса Данилова монастыря. Пытался возражать: мол, незнаком с технологией иконописи – но он был во мне уверен и ответил: «Напишешь!»
НАПИСАНИЕ ИКОНЫ – ВСЕГДА БОРЬБА С ЛИЧИНОЙ, КОТОРАЯ ОТ ЛУКАВОГО, ВО ИМЯ ЛИКА
Главные же перемены начались с крещенской купели. Крестился я уже в зрелом возрасте и целый год после этого пребывал в особом состоянии. Для меня по-новому открылся мир. Мог ехать в метро, посмотреть на лицо человека и сразу увидеть его глазами и Да Винчи, и Дюрера. Приходил домой, хотел запечатлеть и… тут же терял этот образ. Я понял: это как знак свыше – меня готовили не к живописи, а именно к иконописи. Вообще считаю: все, что мы видим, больше говорит о нас, чем о реальности. Мы видим то, что созвучно нашим помыслам и душе.
– Вы написали храмовую икону церкви Троицы в Хохлах. Насколько на вас при работе над ней повлияла «Троица» преподобного Андрея Рублева?
– Образцом для этой работы послужила псковская икона второй половины XVI века из фондов Государственной Третьяковской галереи. Но вы правы: творчество Андрея Рублева всегда было созвучно моей душе. Это и явление, и откровение одновременно. Чтобы создать эту работу, преподобный Андрей прошел огромный путь, в том числе путь исихазма – молчания, смирения, внутреннего накопления. Однажды я тоже пробовал молчать целый месяц. Это был сложный, но очень важный опыт. Начинаешь по-другому относиться к произнесенному слову, очень бережно.
Я размышлял, как сделать, чтобы уберечь золотой цвет, сохраняя при этом различимыми тексты клейма Священного Писания. И вдруг меня озарила мысль пустить текст не темным, а светлым колером слоновой кости. Нужно было найти индивидуальное решение для каждого клейма. Их художественное воплощение тоже было авторским.
– Насколько на вас повлияло творчество режиссера Андрея Тарковского? Многие живописцы черпают вдохновение в его фильмах…
– Даже не могу словами обозначить масштаб и глубину личности этого великого художника. Пожалуй, его можно сравнить с Питером Брейгелем. Им обоим дано говорить о сущностных вопросах бытия с достоверностью в каждой детали. А это вообще главная отличительная черта большого художника. Однажды у меня в душе возник вопрос: «На чем держится этот мир?» И вдруг неожиданно прозвучал ответ: «Этот мир держится на том мире». Так вот, во всех произведениях Тарковского чувствуется дыхание вечности и связь с горним миром. А это – главное.
– Вы расписывали притвор храма преподобного Феодора Студита на углу Большой Никитской улицы и Никитского бульвара. Там удивительным образом сочетаются дохристианские и апокалиптические символы…
– Эта работа получилась очень непростой. Многие решения приходилось искать уже в процессе росписи. И когда, вопрошая, я получал ответы, порой удивлялся их простоте. Первоначально наверху полагался евангельский сюжет притчи о брачном пире, то есть многофигурная композиция. Но потом в силу ряда причин от изначального замысла пришлось отказаться. Так родилась идея в виде двух запечатанных свитков, солнца и луны в свете начала и конца времен и четырех трубящих ангелов. Скажу честно, работа давалась с трудом. Место на сильном сквозняке, со сложной розой ветров. Пришлось работать в фуфайке в 30-градусную жару. Считаю этот притвор незавершенной работой.
– В каких московских храмах вы особенно любите бывать и почему?
– Наиболее близки мне Новоспасский, Данилов и Спасо-Андроников монастыри. В этих местах мне особенно светло. А вне Москвы – Псково-Печерский и Мирожский монастыри в Пскове. Там работал отец Зинон (Теодор). Я часто там бывал, жил и напитывался благодатью и внутренней силой…
СПРАВКА
Анатолий Эйтенейер родился в 1949 году в Рязанской области в шахтерском поселке. В 1974 году закончил Пензенское художественное училище. С 1983 года оставил живопись и начал писать иконы.
Алина Бурмистрова
Опубликовано: Номер 15 -16 (652 — 653) август 2018 года
