Проект «Архитектура звука», который сейчас успешно проходит в Москве, представляет уникальный синтез музыкально-хореографического искусства. Его главная задача – соединение всего лучшего, что создано и создается в музыке и танце нашими современниками. Название проекта символично – звук, музыка, ритм создают внутреннюю гармонию, сакральное пространство души.
На сцене воплощены оркестровые партитуры двух замечательных композиторов: классика симфонической музыки ХХ века Б.А. Чайковского (1925–1996) и его ученика, одного из ведущих профессоров Московской консерватории им. П.И. Чайковского Ю.Б. Абдокова. Постановки стали веским поводом для долгожданной встречи и беседы с ЮРИЕМ АБДОКОВЫМ, концертная и педагогическая деятельность которого давно уже является драгоценной частью гуманитарной жизни России.
Хореограф должен уметь видеть слухом
Один из ведущих профессоров Московской консерватории им. П.И. Чайковского Ю.Б. Абдоков
– Юрий Борисович, Ваш знаменитый учитель Борис Чайковский, да и Вы известны, прежде всего, как приверженцы абсолютной, так называемой чистой музыки. Что должно было произойти, чтобы симфонические сочинения, созданные вне театрального контекста, были отданы под «балетный нож»? Расскажите подробнее об этом.
– Признаюсь, многое из того, чем живет сегодня театр, в том числе хореографический, мне не близко. Мало интересует меня и то, что происходит в весьма пестром околобалетном мире. Притом что судьба сводила меня с крупнейшими представителями хореографического мира, никогда я не был балетоманом, задыхающимся от одного вида театрального занавеса, и не хотел им быть. Но видеть и, не сочтите за оговорку, слышать в серьезной хореографии дыхание искусства вечного – того, которое сродни высокой поэзии, музыке, архитектуре – мне никто и никогда не мешал. В данном конкретном случае я точно знал, что никаких антикварных пошлостей, как и перформативного заигрывания с публикой не будет. И все же… Действительно, и мои оркестровые поэмы и, тем более, сложнейший, едва ли не лучший в ХХ веке Фортепианный концерт Бориса Чайковского изначально никак не мыслились в каком бы то ни было визуально-театральном ключе. При этом музыка обладает скрытой образно-пластической правдой, расшифровать которую по силам лишь тем хореографам, которые умеют видеть слухом. Этим качеством в полной мере обладают Константин Семенов и Кирилл Радев – хореографы элитарной музыкальной культуры. Особенно трудно было согласиться на возможность пластического решения концерта Б.А. Чайковского. Это неизмеримая по поэтическим смыслам музыка, прикасаться к которой всуе – святотатство. Константин работал с партитурой Б.А. Чайковского на пределе возможного и в очень непростых условиях. Уверен, что его замечательная постановка была бы принята автором гениальной музыкальной партитуры. Что касается Кирилла, то лучшего постановщика для своей музыки я не искал. Это художник удивительного для нашего времени благородного и аристократического дарования. Природная музыкальная интуиция – часть его выдающегося таланта. Надо видеть, как он вживается в музыку, как умеет создавать особое пространство восприятия для слушающих и слышащих зрителей.
Музыка – окно в горний мир
– Непростая тема: в музыковедческой и даже богословской среде часто дискутируется вопрос о приоритете внешней чувственности в музыке. Что Вы думаете об этом? Не искажена ли сегодня сама идея духовности в музыке?
– Мысль о том, что музыка даже в самых высоких своих проявлениях – это исключительно сфера чувственного бытия, не вполне справедлива. Грань между душевным и духовным преодолевается каждым автором по-разному. Значение имеет не только качество дарования, но и нечто более сокровенное, труднообъяснимое – то, что можно назвать духовной искренностью. Дело ведь не в том, чтобы использовать внешние символы и атрибуты, так или иначе связанные с теологической проблематикой. Увы, мы живем в эпоху многочисленных крикливых и бесстыдных подделок под религиозное, национальное и патриотическое. Профанация священного – крайняя форма неприличия в искусстве. Здесь важно, чтобы стремление что-то проповедовать, чему-то учить не довлело над идеей тихой, направленной отнюдь не на публику исповедальности. Так было в творчестве моего учителя – Бориса Александровича Чайковского. Образ его мыслей точно соответствовал образу его несуетной жизни, а не знающая аналогов в современной музыке эстетическая чистота и по смерти воспринимается как некая форма духовного – никак не чувственного – исповедания. Музыка, лишь заигрывающая с нашим самолюбием, не затрагивающая того, что так или иначе связано со сферой сердечного благородства, стыда, совести – этих самых важных слагаемых подлинной красоты – развращает. Мне близка мысль Эрнста Юнгера, заметившего, что дурной или низкий стиль проявляются, в первую очередь, в области нравственного. Думаю, что внешняя, конъюнктурная эксплуатация религиозной символики и тематики, столь распространенная в современном светском искусстве, отражает отнюдь не высокий уровень духовной жизни. Но разве можно сказать такое не только о кантатах, но и о фугах Баха, сонатах Шуберта, симфониях Брукнера, ораториях Элгара, квартетах и симфониях Мясковского, концертах Дютийе, песнопениях Свиридова?.. Нет, все это из очень чистого источника. Я уверен, что для многих людей сочинения этих и других художников могут стать не только драгоценной частью жизни, но и своеобразным окном в горний мир. Музыка, естественно, никогда не сможет заместить в нашем сердце личного Бога, но направить взор к небу – вполне.
Место подлинного таланта в искусстве свято
– Вас считают одним из самых авторитетных и востребованных современных педагогов-композиторов России. Расскажите, пожалуйста, как Вы пришли в педагогику?
– Самыми авторитетными, все же, были и по смерти остаются Мясковский, Шебалин, Пейко, Б.А. Чайковский… Их опыт и наследие бесценны и неисчерпаемы. А преподавать я начал самым естественным образом, еще до приглашения в консерваторию, в начале 90-х, будучи очень молодым человеком. Так случилось, что мой первый и незабвенный профессор в Гнесинской академии, один из крупнейших педагогов-композиторов ХХ века Николай Иванович Пейко в последний год своей жизни тяжело болел. Он и попросил меня заниматься с отдельными его студентами. Это было непросто, учитывая, что некоторые из них были старше меня по возрасту. На тот момент я был едва ли не самым юным в классе этого великого музыканта. Позже я стал учеником и ассистентом Бориса Александровича Чайковского. Это было сродни чуду, ведь именно благодаря музыке этого композитора, еще задолго до Академии и далеко от Москвы я сделал окончательный выбор профессиональной стези. Сам Борис Александрович – гениальный музыкант и мыслитель – стал преподавать лишь в последние годы жизни и часто говорил: «Не знаю, как учить». Конечно, профессиональных секретов для Чайковского не было, и педагог он был изумительный. Но личность такого масштаба учит, прежде всего, силой своего неизмеримого творческого авторитета. Чайковский часто говорил, что преподавать надо смолоду, а однажды и прямо: «Вам это на роду написано». Уже после смерти учителя я узнал, что был настойчиво рекомендован им как педагог в консерваторию. Мне тогда и в голову такое не могло прийти. Я ведь гнесинский, а случаи прихода композиторов-гнесинцев в консерваторию были единичны во все времена.
– Каково, по Вашему мненнию, нынешнее состояние композиторской педагогики? Что есть творческое наставничество для Вас, и меняется ли качество учеников в разные времена?
– Я бы не хотел оценивать состояние композиторской педагогики в глобальном масштабе. Понятно, что фигур, соизмеримых с великими композиторами прошлого, со временем больше не становится. Все чаще и чаще некий общий формализованный стандарт, исходящий не из здравого смысла, а из какой-нибудь однодневной эстетической идеологии, определяет судьбу обучающегося. За порогом наставнического внимания остается живая душа молодого художника. А ведь в нашем деле даже какой-то недостаток может перерасти в достоинство: главное, чтобы безупречная ремесленная школа сопровождалась внутренним ростом. Случаи, когда блестяще натасканный (трудно сказать, воспитанный или образованный) музыкант ровным счетом ничего не смыслит в музыке, бесчисленны. Итог – эстетический инкубатор, в котором все похожи друг на друга, где стираются градации веры, национальной ментальности, пола и многое другое. Главным становится желание беспардонно эпатировать, привлечь внимание какой-нибудь пошлостью или банально инсталлировать чужие стили и манеры. Мне кажется, что эксклюзивно талантливому молодому человеку сегодня гораздо сложнее прорваться в консерваторские студиозусы, чем даже десять-двадцать лет назад. Что бы там ни говорили, талант наказуем иногда как преступление. Серость напориста и нагловата и часто маскируется под личиной дешевого энциклопедизма. И вот какой-нибудь начинающий Хлестаков, лишенный эстетического стыда, интонационного или архитектонического дара, без которых в сочинении музыки делать нечего, но зазубривший все имена, даты и формулы, занимает то место, которое по определению свято – место подлинно талантливого человека. Нетрудно представить, каков будет результат круговорота вещей в природе, когда он сам превратится в наставника. Что же касается идей, которыми приходится жертвовать, работая с молодыми, то жалеть об этом не стоит, если перед тобой по-настоящему талантливый человек. Отдача несоизмерима ни с какими личными потерями.
Пошлость и талант несовместимы
– Вы уже назвали важные профессиональные критерии талантливости в композиторской сфере, а есть ли нечто над-профессиональное, на Ваш взгляд, безусловное в проявлении любого творческого таланта?
– Помимо качеств, обусловленных природными возможностями, не меньшее значение имеет способность молодого человека воспитывать себя, талантливо учиться. Это реликтовый, но, слава Богу, встречающийся еще дар. Не зря Шостакович называл главным показателем подлинного таланта отнюдь не напор и маниакальную самоуверенность, а естественный внутренний рост, сопряженный с сомнениями и огромной требовательностью к себе, высокой этической культурой. Речь идет не о робости какой-то, а проявлении духовного благородства. По моим наблюдениям всякий навязчивый нигилизм, любая крикливая поза, хамство, выдаваемое за смелость – первые и самые точные признаки тотальной бесталанности. Бездарность замкнута на себе, своих фобиях, маниях и прочих комплексах и всегда мстит за то, что кто-то это обнаруживает. Свои предпочтения и антипатии она почитает центром вселенной. Настоящим художником или ученым такой персонаж никогда не будет, а дипломированным, легализованным графоманом – наверняка. К сожалению, приток никчемных в творческом отношении специалистов в современной науке и искусстве теперь огромный. По счастью, в моем классе таких нет. Между прочим, Борис Чайковский, обладавший фантастической наблюдательностью, как-то заметил: «Внутренняя и даже внешняя невоспитанность редко сочетаются с подлинным талантом… Научите человека вставать, когда он здоровается со старшими и сверстниками, говорить тихо – там, где кричать нелепо, и вы сделаете ему добро… Но талантливые это делают изначально, на уровне даже не воспитания, а природной рефлексии…». Возможно, исключения и бывают, но они, скорее, подтверждают это правило. Пошлость и талант несовместимы. Диагностировать окончательно и однозначно природу творческого таланта очень трудно. У меня был один славный ученик. Это был юноша огромного дарования во всем, что касается природы. К семнадцати годам он добился удивительных творческих результатов. Я как-то показал его новый опус М.С. Ростроповичу, который сказал после знакомства с сочинением молодого композитора: «Это гениально. Но что он будет делать дальше? Придется тебе с ним повозиться…». Так вот талант – это то, что будет дальше… Нельзя ведь всю жизнь прикрываться юношеским байронизмом. Повозиться действительно пришлось, но, слава Богу, молодой художник, о котором идет речь, очень интересно и серьезно развивается.
Юрий Абдоков в окружении молодых музыкантов камерной капеллы «Русская консерватория»
Молитвенное отношение к музыке
– В заключение не могли бы Вы назвать имена тех Ваших учеников, с кем связываете самые большие свои надежды?
– По счастью, эти имена уже хорошо известны не только в узко-специальных кругах. Это упоминавшиеся в начале нашего разговора балетмейстеры Кирилл Радев и Константин Семенов – художники неординарной эстетической тонкости, при этом – настоящие мужчины, рыцари, что теперь редкость не только в том искусстве, которому они служат. Это высокоталантливые композиторы Василий Николаев, Федор Степанов, Петр Киселев, фантастически одаренная японка Хумие Мотояма, музыкант большого духовного благородства Дмитрий Коростелев, молодой, но уже состоявшийся композитор Павел Алексеев и многие другие. Особенно мне хотелось бы выделить дирижера Николая Хондзинского – основателя и руководителя едва ли не лучшего в современной России камерного оркестра «Русская консерватория». Кроме огромного природного дара и экстраординарного профессионализма этот музыкант обладает одним весьма притягательным, особенно в наше время, качеством – целомудренным, нестяжательным взглядом на искусство. Он не приспосабливается к изменчивым обстоятельствам, чтобы подороже продать себя на музыкальной ярмарке тщеславия. Его молитвенное отношение к музыке – не поза, а естественное свойство натуры. Уже с тем, что сделано перечисленными молодыми людьми в творчестве, приходится считаться по самому большому счету. Это только начало пути и впереди у них, я верю, высокая судьба…
Материал подготовили Дарья Юц, Алина Бурмистрова
