Я знала многих талантливых людей, которые утратили свой дар – сделав ли из него пьедестал для собственного тщеславия, разменяв ли и растранжирив его в утехах богемной жизни
О природе творчества
В творчестве человек перерастает самого себя, поднимается над своими узкоэгоистическими интересами и житейскими попечениями. Он вырывается на свободу из уз больших и маленьких жизненных обязательств, забот и страхов и создает новую реальность, где все элементы значимы, а связи меж ними осмыслены. Таким образом, у него есть возможность прикоснуться к гармонии сотворенного мира, к его идеальной стороне, к его изначальной красоте.
Олеся Александровна НИКОЛАЕВА
По сути, святой и художник видят две стороны одного и того же: там, где святой прозревает святость, художник познает красоту. Но поскольку на земле нет ничего абсолютно чистого («Никто не благ, как только один Бог» (Лк. 18, 19)), то и к творчеству примешана отрава греха. И как никто не может сказать о праведном человеке до самой его смерти, что он – святой, ибо всегда остается для него риск падения, так и художник рискует быть уловленным в сети лукавого духа и заблудиться в темных мирах своего воображения и горделивого самомнения. Я знала многих талантливых людей, которые утратили свой дар, или сделав из него пьедестал для собственного тщеславия, или разменяв и растранжирив его в утехах богемной жизни, а затем и вовсе спились и погибли в весьма молодом возрасте.
И все же я склонна думать, что «всяк дар совершен свыше есть» (Иак. 1, 17), и посылается он для спасения человека. В наше время стало расхожим считать, что творчество – это самовыражение. Но это не вполне так, а иногда и вовсе не так. Произведение искусства часто рождается как преодоление автором своего ограниченного «я» в борьбе с собственными фобиями и малодушием. Преодолеть собственную мысль ради полученного откровения, явленного в чувственных образах мира: в картинах природы, в колорите погоды, в рисунках обстоятельств, в столкновении характеров, – таков путь творчества. А идентифицировать его с самовыражением значило бы чрезвычайно сужать и обеднять этот процесс, утверждая самодовлеющую ценность персонифицированного переживания.
Наш век, наполненный с одной стороны, новыми технологическими достижениями, девайсами и гаджетами, а с другой – модой на постмодернисткое «ничто», на скрывающие пустоту симулякры, на фантики, вроде бы не располагает к творчеству как таковому. И действительно, с печалью и удивлением я наблюдаю, как изменилось мышление моих современников. Люди перестали понимать язык образов, метафор, поэтических фигур, притч: из них они вычитывают буквальный смысл, который в результате этого становится плоским, одномерным. Я что-то слишком часто стала с этим сталкиваться и опасаться подобной тенденции.
Ведь даже Господь в Евангелии говорил с народом на языке притч, художественных образов, по сути, на языке поэзии, на языке искусства. И когда ученики спросили Его: «Почто притчами говоришь им?», Он ответил: «Вам дано знать тайны Царства Божия, а прочим – в притчах, так что они видя не видят и слыша не разумеют» (Лк. 8, 10). Этим утверждением он удостоверил, что язык художественных образов свойственнее и понятнее душе, ищущей Бога. А рациональное и прагматическое сознание, способное увидеть лишь буквальный смысл, рискует прий\яти к тому, что истолкует, в конце концов, притчу о сеятеле как рассказ о посевной кампании, а о потерянной овце – как повествование о животноводстве… Я, конечно, преувеличиваю, но тем не менее, человек постепенно разучится понимать в своей жизни знаки Промысла Божиего, различать узоры судьбы и даже на собственном опыте учиться жить по воле Божией.
В конце концов художественное произведение, будь оно самым что ни есть реалистичным, все равно замыкает свое пространство и располагает героев и события таким образом, что позволяет увидеть закономерности и обобщения, поднимающие читателя над мутной неразберихой действительности и являющие ему осмысленную драму и ценность человеческой жизни.
В основе всякого творчества лежит любовь даже в том случае, если в результате получается обличительное произведение, наполненное «горечью и злостью». Но и они направлены на то, что возлюблено автором, что видится ему как идеал. И эта любовь как живое чувство, как энергия передается читателю.
Интересен сам исток творческого побуждения. Почему вдруг и откуда возникает эта потребность, порой осознаваемая как долженствование? И это чувство, что если ты не откликнешься, не напишешь этого, то совершишь измену, едва ли не согрешишь, душевно занеможешь?
Я пишу и стихи, и прозу, и они рождаются у меня по-разному. Стихи – как звук, как поначалу невнятная мелодия, на которую я устремляюсь, пытаясь ее удержать и пропеть до конца, а проза – как смутная, но навязчивая картина, которую мне самой хочется рассмотреть. В случае большого романа возникает ощущение какой-то неузнанной, но явно существующей реальности, которая требует от меня своего воплощения. Тогда надо сразу отодвигать земные дела и постепенно в нее входить – сначала осторожно, потом более решительно и, в конце концов, мысленно переселяться в нее и какое-то время жить вместе с ее героями, сопровождая их на всех путях и присутствуя при всех событиях. Когда я дописываю до конца и ставлю окончательную точку, я испытываю двойственное ощущение: с одной стороны, мне радостно, что я закончила большую работу, а с другой – мне грустно выныривать из того мира, в создании которого я участвовала, и расставаться с моими героями, которых я досконально узнала, поняла и полюбила.
Олеся Николаева
Справка: Олеся Александровна НИКОЛАЕВА
Русская поэтесса, прозаик, эссеист. Профессор Литературного института им. Горького, член Союза писателей СССР с 1988 года. Лауреат премии «Поэт» (2006), Патриаршей литературной премии (2012), один из ведущих современных поэтов России.
