Павел Басинский: «Когда Церковь пустится в споры, она превратится в дискуссионный клуб»
Известный российский писатель и литературовед Павел Басинский размышляет, почему рассказы монаха стали бестселлером и как живут идеи святого праведного Иоанна Кронштадского и Льва Толстого сегодня.
Святой против Льва
– Павел Валерьевич, ваша недавняя книга «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: История одной вражды» стала заметным явлением, особенно на фоне широко отмечавшегося в прошлом году четвертьвекового юбилея прославления «всероссийского пастыря»…
– Из всех трех моих книг о Толстом тяжелее всего далась именно эта. Там два героя, и одновременно это первая в истории попытка создания литературной биографии святого праведного Иоанна Кронштадтского. В житиях все априорно, а биографии пишутся иначе, и для меня это оказалось очень серьезной проблемой. Писать биографию отца Иоанна как антижитие тоже неверно: вне святости этот человек немыслим.
– Как же нам приблизиться к пониманию жизни святого?
– Нужно читать его дневники. В дневниках о. Иоанна, особенно в ранних, первого периода служений, столько сомнений, неуверенности и внутреннего поиска – но при этом столько внутреннего огня! Как для светского исследователя для меня эта фигура оказалась очень сложна.
– Лев Толстой и святой праведный Иоанн Кронштадтский – современники, у которых сейчас, век с лишним спустя после их земной кончины, огромное количество последователей, почитателей. Они едва ли не антиподы. А есть ли у них нечто общее, что их объединяет?
– И Лев Толстой, и Иоанн Кронштадтский верили в Бога. Более того, Толстой искренне был убежден, что без Бога нет жизни. В этом плане у него был конфликт с либеральной российской интеллигенцией – например, с Иваном Тургеневым, который шел за Белинским с его атеизмом. Но Иоанн Кронштадтский говорит: вне Церкви вы погибнете, даже если всю жизнь будете творить добрые дела. Спасение только в Церкви! И он объясняет, как это спасение происходит. Священник совершает Литургию, в центре которой Евхаристия – непосредственное приобщение Телу Христову. Толстой говорит ровно противоположное. Когда вы приходите в церковь, попадаете в область идолопоклонства, молитесь иконам, вместо того чтобы творить добрые дела. Эта проблема, условно говоря, между церковным христианством и рассудочным пониманием новозаветных заповедей. Современный человек всегда находится на этом распутье.
Крамольный «Архиерей»
– В нашей газете мы ведем дискуссию об оправданности понятия православной литературы в современной российской словесности. Как вы считаете, существует такое явление на самом деле или это больше схоластический термин?
– Задача Церкви – дать человеку истину, твердую опору. Однажды на воротах монастыря я прочитал инструкцию о правилах поведения в храме, которая заканчивалась такими словами: «Кто хочет спорить с нами – мы такого обыкновения не имеем». Это позиция Церкви, и с точки зрения Церкви она правильна. Если Церковь станет пускаться в споры, это будет уже не Церковь, а дискуссионный клуб. У апостола Павла есть более сильное выражение: «Но если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема» (Гал. 1, 8). Задача Церкви – быть столпом и утверждением Истины. У светской литературы свои задачи. Она вся в сомнениях, она может быть разрушительна и даже вредна, испытывая человека на прочность. Соединить эти парадигмы или дискурсы, как сейчас модно говорить – православия и литературы – не получается. И, мне кажется, если воцерковленный человек начинает писать художественную литературу, он должен понимать, что работает в другой области. Если он будет навязывать ответы, давать инструкцию правильного поведения, художественного произведения не получится.
– Но ведь «Несвятые святые» епископа Тихона (Шевкунова) состоялись?!
– Это уникальный случай: рассказы монаха стали бестселлером. Ревнивые писатели сразу заговорили, будто миллионные тиражи – это пиар-акция, поддержка государства. Одно знаю точно. Никакой поддержкой, никакой рекламой сделать книгу популярной нельзя. Можно заставить посмотреть фильм, тогда как с книгой работает принцип сарафанного радио. Однако, строго говоря, рассказы епископа Тихона – не художественная проза, а очерки. Интересно, что после книги «Несвятые святые» было еще несколько попыток издать произведения такого рода. Их даже оформляли похожим образом. Но… они уже не идут. Следить за этим любопытно. Если в сфере художественной православной прозы нечто завоюет подлинный читательский интерес, я, конечно, пересмотрю свое мнение и буду анализировать, почему так произошло.
– А разве нельзя выявлять в произведениях православные мотивы? В той же «Капитанской дочке», к примеру…
– В 1990 годы в Петрозаводске зародилось целое направление: православное литературоведение. Выходило много исследований, книг, где классика рассматривалась с точки зрения православия. Но эта школа как-то так пошумела и увяла. Конечно, можно рассмотреть рассказ Антона Чехова «Студент» как православный, но он таким не писался. И «Архиерей» не писался. Больше того, «Архиерей» Чехова с точки зрения Церкви достаточно крамолен: описывая крупного церковного иерарха, Чехов показывает прежде всего человека.
– Разве в православном произведении не может изображаться человек?
– Все-таки надо разделять понятия. Всякая душа христианка. Но в православной литературе бытие рассматривается с точки зрения церковных истин, догматов, обрядов; мир видится изнутри Церкви. А Чехов видит эту Церковь снаружи!
Никакой поддержкой, никакой рекламой нельзя сделать книгу популярной.
У любимых Патриарших
– Получается, серьезное взаимодействие между культурой и Церковью вряд ли возможно, настолько это разные области жизни?
– Почему же, диалог подразумевается. Другое дело, он осложнен очень многими моментами. Со стороны светской культуры – тем, что она не хочет понимать, на чем держится Церковь, что это столп и утверждение Истины, а не просто институт; там нет места сомнениям, зато есть место вере. Со стороны церковной культуры – другая проблема: если нам известно, как жить в Истине, зачем нужна литература с ее сомнениями, поисками, опасностями, большим этическим риском, с ее писателями-самоубийцами, наконец?
– Павел Валерьевич, вы работаете в разных жанрах. Вас многие знают как известного критика, а потом вы обратились к художественному творчеству. Почему?
– В газетах печатаюсь с 14 лет, потом стал критику писать. Александр Блок на вопрос, почему он перестал в конце жизни писать стихи, отвечал: «Слишком хорошо я умею это делать». Когда слишком хорошо что-то научаешься делать, хочется поработать в каком-то в другом формате, в другом жанре. Утвердившись как критик, я решил поработать писателем и написал роман «Полуденный бес». Это была попытка универсального русского романа. Потом мне захотелось написать про уход Льва Толстого – неожиданно получилась книга, которую читают ранее не интересовавшиеся биографиями люди. Мне нравится писать и короткие сценарии, потому что это другое искусство, другое мышление. Здесь я абсолютный котенок, не умею. Все это мне очень интересно!
– Чем хороша Москва, чем она отличается от других больших городов?
– Вообще мне очень нравится Санкт-Петербург, считаю его самый красивым городом в мире. Но там нет того тонуса жизни, который есть у нас. Москва, Лондон и Нью-Йорк – три самых энергичных города. На их улицах кипит такая жизнь, что чувствуешь: здесь все. И самые высокие достижения культуры, театр, балет, литература, кинематограф, ресторанная культура, мода. И, с другой стороны, самый ужасный и зловещий криминал.
– Есть ли у вас в Москве любимое место, улица?
– До последнего времени нравилось Замоскворечье – когда оно было слегка подзапущено, когда там не наблюдалось такого количества машин, как сейчас. Очень нравились Пятницкая и Ордынка с храмом иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Люблю район вокруг Литературного института (там прошли мои студенческие годы), все эти Бронные и Патриаршие пруды, Тверской бульвар, район Пречистенки дороги моему сердцу. Люблю Воробьевы горы и ВДНХ: хорошо себя чувствую среди этих просторов и павильонов.
– По наблюдению специалистов, сейчас больше читают прозу. Возможно, время поэзии ушло?
– Мне кажется, что написание стихов превратилось в личное дело каждого. Хочешь писать – пиши, а востребованности как такой и общественной необходимости я не вижу. Поэты разбились по клубам, они слушают друг друга. Прекрасно. Но это их дело. Это мир в мире. В 1960-е годы я могу представить стадионы. Люди обсуждали поэзию: если ты не прочитал последнее стихотворение Андрея Вознесенского, ты просто не живешь, иди сначала прочитай. В современной поэзии я такого не наблюдаю, в отличие от прозы, которая реально читается. У нее есть тиражи, она вызывает дискуссии.
Беседовала Анастасия Чернова